Андрея Билоуса многие помнят, как казака Мамая в одноименном нашумевшем фильме Леся Санина. Но не с кино впоследствии связал свою жизнь Билоус. Сегодня он один из самых ярких театральных режиссеров т.н. новой генерации. В киевском Театре на Левом берегу с успехом поставил Набокова, Ростана, Шодерло де Лакло. Огромный успех в среде профессионалов снискал его спектакль по пьесе Андрея Платонова «Счастье» (Новый театр на Печерске), увенчанный «Киевскими Пекторалями». Недавно Билоус в театре Эдуарда Митницкого по-своему перечитал и тургеневский «Месяц в деревне», назвав его «Высшее благо на свете». Что за «благо», спросите? Любовь, естественно. О любви к театру и любви «в» театре режиссер и рассказал в интервью ZN.UA.
— Андрей, вы сразу же после окончания актерского факультета решили поступать на режиссуру. Почему?
— Да, поступал на курс к Эдуарду Митницкому. А он поставил двойку, решив, что я профнепригодный. Сказал тогда: «Такий гарний хлопчик має бути не режиссером, а грати в театрі».
Я тогда не понял этой логики. Ведь и Богомазов симпатичный, и Одинокий — красавец, а это все его ученики... Когда же позже он посмотрел мою студенческую режиссерскую работу «Украдене щастя», то пригласил в свой театр на постановку «Веселитесь! Все хорошо!» по «Аделаиде» Унгарда. Это такая «черная» пьеса, в эстетике Коляды.
Я убрал оттуда матерщину, чернуху. И осталась интересная современная конструкция… О женщине, которая в переломный период не может решить, оставаться с любимым алкоголиком или выходить замуж за нового русского?
В этом спектакле было много ностальгии: советские песни, музыка из мультфильмов... «Веселитесь!..» шел всего два сезона, а затем его сняли. Если бы он шел на малой сцене, собирал бы своих 100 зрителей. А для большой сцены — не тот «формат»...
— Вы упомянули некую «современную конструкцию». Что вы вкладываете в это понятие? Что сегодня современно?
— Технология современной режиссуры предполагает развитие многих слоев одновременно. Чем их больше, тем лучше. Это философия постмодернизма.
Сложность состоит в том, чтобы дать по «ниточке» каждому зрителю. Чтобы он наматывал свой клубок спектакля. Кто-то видит сюжетные перипетии. Кто-то следит за чувственным рядом, для других важна визуальная, пластическая составляющая. Как правило, очень немногие способны воспринимать все эти пласты одновременно.
— А для вас какой из слоев спектакля наиболее ценен?
— Я не могу смотреть спектакль как обычный зритель: автоматически раскладываю его на составляющие, анализирую. Издержки профессии...
— Как вы находите «свои» пьесы? И как определить, пьеса предназначена для большой или для малой сцены?
— Сначала во мне созревает некая проблема, которая не дает спокойно жить. А затем находится материал, инструмент для ее раскрытия.
Если эта тема интересует довольно узкий круг зрителей, тогда нужна небольшая площадка. Если проблема «массовая», таким же должен быть и зал.
Допустим, когда я делал спектакль «Сволочи», то ориентировался на зал Театра марионеток (50 мест). Теперь же, когда играем его на Малой сцене дворца «Украина», очень сложно продать 200 билетов.
«Счастье» по Платонову можно было поставить на большой площадке. Но даже крохотный зал Нового драматического театра на Печерске, где он сейчас идет, с трудом продается: насколько бы хорошие артисты там ни играли... Спектакль «Женщина в песках» (театр «Сузір’я») тоже начинался с проблемами, но постепенно сам себя раскрутил, набирает обороты. Люди приходят, смотрят, рассказывают другим.
Ну а такие спектакли, как «Опасные связи» или «Лолита», с аншлагами идут уже несколько сезонов в большом зале Театра драмы и комедии на Левом берегу.
— На «кого» идет сегодняшний зритель — на драматурга, название, режиссера, актеров?
— А вы подумайте, почему Голливуд, эта фабрика идей, за несколько прошедших лет не выпустил ни одного оригинального фильма, а делает одни сиквелы?
Ответ прост: в каком-то смысле искусство, культура исчерпали себя, ничего нового произвести уже не могут. А соединить старое, чтобы получилось нечто новое, пока ни у кого не получается. Использовать известные, раскрученные бренды — общая тенденция. Если у человека на слуху «Дон Жуан», то он думает: «Что-то я такое слышал, надо пойти посмотреть». А если предлагаешь нечто новое, приходится пробиваться к зрителю сложными путями. Бренд — это и раскрученный автор, и популярная тема, и режиссер.
— За рубежом сейчас модно вытаскивать наружу общественные гнойники и предъявлять их публике. С другой стороны, театр политизируется, перед ним ставятся и актуальные задачи. Насколько это все может быть интересным украинской публике?
— Театр локальное и сиюминутное явление, которое принадлежит только тому месту, где рождается. Даже если киевский спектакль повезти в Белую Церковь — всего 100 км! — он не будет восприниматься так, как в Киеве. Спектакль делается из того материала, в котором мы живем, из нашего энергетического и информационного поля.
Европейский театр отвечает на те вопросы, которые волнуют Европу. Если у них жизнь скучная, им, чтобы вызвать в зрителе эмоции, нужно показывать отрубленные головы, кровь, испражнения... Не уверен, что наша публика воспримет такое. Она живет в другой системе координат. Ее волнуют совершенно другие вопросы.
На самом деле делать «европейские» спектакли с точки зрения режиссуры довольно просто. Но, сделав такой спектакль, ты обрекаешь себя на «неуспех» у своего зрителя.
С политикой — та же история. На Западе театр — это трибуна. И у нас, в советское время, был период политического театра, который существовал в плоскости тонких намеков. Теперь же, в телевизоре, такой «политический театр», с которым нам, театралам, конкурировать невозможно.
— Если зритель ищет в театре то, чего ему не хватает в реальной жизни, то, судя по вашим спектаклям, украинскому зрителю недостает сексуальных ощущений. Ведь именно эту тему вы планомерно разрабатываете во многих своих постановках...
— Никогда не ставил перед собой цели делать спектакли, заостренные на этом! Просто, какой я сам — влюбчивый и любвеобильный, — такие и мои спектакли. Наиболее «эротические» из них — «Опасные связи», «Лолита». Отчасти — «Высшее благо на свете», где я старался все это «желание» завуалировать, одеть в платье под горло... Я всегда наблюдаю за зрителями. Подсматриваю, кто приходит в театр, с какими лицами.
В день премьеры «Лолиты» я вышел за час до начала спектакля на улицу и увидел толпу «маньяков»! Сказал себе: «Что ты натворил! Кого ты привел в театр?!» На втором спектакле их уже не было. Они пришли на премьеру, поняли, что ничего здесь для себя не найдут, — и автоматически «отпали». Если в нашей жизни есть секс, почему его не должно быть в украинском театре? Другое дело, что он должен быть эстетическим, красивым. В моих собственных постановках никогда не было натуралистических, вульгарных и лобовых проявлений секса, я всегда искал некое поэтическое решение...
— Поэтическое, но пессимистическое...
— Любовь — наркотик. А что веселого может быть в наркотике? Если человек уже попался в сети, выбраться оттуда невозможно, рушится все на свете. Несчастная любовь уничтожает, убивает, опустошает человека. В этом смысле с ней ничто не может сравниться. Хотя, если честно, я разделяю понятия «любовь» и «кохання».
Любовь — это вершина эволюции сознания человека. Это не каждому дано, не каждый способен ее испытать. Любовь в себе нужно воспитывать, культивировать, это нравственная категория.
А что такое «кохання»? Это то, что не дает жизни умереть. Энергия космоса, которая вселяется в людей и заставляет их воспроизводить себе подобных. Если этого не будет — все, жизнь остановится.
— А зрители способны оценить режиссерскую кропотливость? Нет ли здесь риска, что излишнее внимание к деталям, их избыток, пойдут не на пользу целостности спектакля, естественности его дыхания?
— Редкий зритель может это оценить, большинство воспринимает общий результат. Тут важно определить, в какой плоскости проходит главное действие спектакля. Если в области психологического проживания, то такая кропотливость не может помешать. Почему у Станиславского не получался Мольер или Шекспир? Он тогда думал, что пьесы Шекспира можно таким вот образом сидеть и разбирать, выискивая подтексты и оправдание каждому слову. И только спустя годы понял, что в мире Шекспира работают совсем другие механизмы, что там нужно орудовать другими инструментами.
Сейчас на занятиях со студентами педагоги много времени уделяют тому, чтобы объяснить, чем один стиль или автор отличается от другого, на что нужно обращать внимание, как работать с артистами. Нельзя одной отмычкой открыть все двери, нет такой отмычки. А если ломиком открывать, то и результат будет соответствующий...
— Вы пьете водку с артистами?
— Не пью. Потому что всегда за рулем. Раньше они обижались, но теперь, кажется, смирились. У меня с артистами всегда нежные, дружеские отношения. Пока они не садятся на голову. Главный критерий — это работа. Пока то, что они творят (читайте: вытворяют), не мешает работе, могу простить все — опоздания, капризы, лень, да все что угодно. Понимаю, что если он вчера весь день был на съемках, а вечером играл сложнейший спектакль, то требовать от него сегодня на репетиции чего-то сверхъестественного невозможно. Но некоторые начинают этим пользоваться. Я долго терплю. А потом начинается война. По природе я человек жесткий. Поэтому, каким бы талантливым артистом он ни был, с таким человеком я больше работать не буду.
— То есть у вас уже сложился актерский «черный список»?
— Да, несколько страничек, перевязанных красной ниточкой.
— А «белый список» существует?
— Конечно! Есть люди, которые не подведут ни при каких обстоятельствах. Для них дружба — дружбой, а работа — работой. В Театре на Левом берегу для меня самые близкие по духу — это Боклан и Озирская. Знаю, что на этих людей могу положиться, они никогда не обманут, не схалтурят.
— А в других театрах?
— Актриса Катя Кистень. В институте мы вместе делали мой дебютный спектакль «Украдене щастя». Все уехали на зимние каникулы, а мы остались работать, две недели буквально ночевали на сцене. Играли Суржиков, Стрельников и Кистень. На удивление так сложилось, что все они сегодня очень востребованы в кино, все снимаются в России.
У Кистень — сложный характер, очень странная психика. Но всего этого не замечаешь. Потому что человек она чрезвычайно талантливый. Для нее не существует ничего, кроме работы.
...На самом деле я не так много ставил в других театрах. Допустим, когда вижу список спектаклей, поставленных Митницким, то понимаю, что мои двадцать — это далеко не те двести, которые могут быть...
— Вы являетесь основателем театрального центра B.Room на базе Малого зала дворца «Украина». Как там продвигаются дела?
— Эта история родилась совершенно случайно, стихийно. В какой-то момент два моих спектакля — студенческий «Валентин и Валентина» и «Сволочи», шедшие на сцене Театра марионеток, — остались без крыши над головой. Тогда и появилась Театральная мастерская Андрея Билоуса «А.Бетка». В тот момент Малый зал «Украины» открылся после реставрации.
По сути, я первым начал играть там спектакли. Один сезон поиграли и поняли, что собрать публику в нераскрученный зал сложно (а аренда баснословно дорогая!). В следующем году аренда стала еще выше: чтобы хотя бы «отбить» зал, выйти на ноль, нужно продать сто билетов. Тогда я пошел к руководству дворца и сказал, что в Киеве достаточно много театральных трупп, которым нужна сцена. Руководство дворца пошло мне навстречу. Так появился B.Room. Поначалу показывали по 15—20 спектаклей в месяц. Но билетный рынок в Киеве очень сложный, пробиться на него практически невозможно. Маленькие театрики начали прогорать и, по сути, умирать…
Почему я создал «А.Бетку»? Чтобы дать возможность молодым актерам и режиссерам зацепиться, создать для них некую буферную зону, где они могли бы пересидеть какое-то время, попытать счастья, а не сразу идти в обувные магазины завязывать шнурки покупателям. Талантливая актриса, блещет в главных ролях на сцене театрального института, а в театр попасть не может...
— То есть даже для самых лучших в наших театрах не хватает мест?
— Если с курса один или два человека попадают в театр, это успешный курс. Остальные растворяются, исчезают, какими бы талантливыми ни были. К сожалению, семнадцать театров для Киева — очень мало. Тех людей, которых готовят и выпускают, в десятки раз больше, чем театры способны переварить.
Если бы у нас было как минимум сто театров, как это положено европейской столице, эти люди нашли бы свою нишу.
То же самое с режиссерами. Ведь им пробиться практически невозможно. Каждый год выпускаются десять режиссеров, которые смогут стать настоящими режиссерами только в театре. А если у них нет такой возможности, считай, что пять лет на них государство зря выбрасывало деньги. Все настолько непродумано, безалаберно и бездарно! Как только задумываешься об этом, тут же пропадает настроение жить. Я «родился» только благодаря тому, что Эдуард Маркович Митницкий случайно увидел мой спектакль и предложил работу. Если бы не он, не знаю, стал ли бы я вообще режиссером.
— Говорят, что режиссер должен воспитывать своего зрителя. Но на самом деле кто кого воспитывает в театре: зритель и критик режиссера или наоборот? У вас есть вообще цель такая — воспитать?
— Это известная просвещенческая идеология: воспитывать развлекая. Конечно, воспитываю, но только в смысле воспитания чувств.
— Михаил Угаров, главный идеолог документального направления в российском театре, недавно говорил о том, насколько важно и увлекательно показывать на сцене ежедневную жизнь обычного человека. Что думаете об этом?
— Если есть древо театра, то Театр.doc, который представляет Угаров, — одна из его веточек. Неизвестно, вырастет ли она в большую ветвь или постепенно отсохнет? Но то, что это не основной ствол древа театра, — однозначно. Зачем же наступать сто раз на те же самые грабли? История театра подобное уже проходила. Мы читаем, что Станиславский ездил по деревням, собирал реквизит, одежду, изучал обычаи и пытался из всего этого сделать «документальный театр»... Бегать с диктофоном и записывать за бомжами их речь? Это сегодня интересно? Какой новый опыт человек может из этого для себя почерпнуть?
— Но мы ведь представления не имеем, какой жизнью живут эти люди. Сталкиваясь с ними на улице, в транспорте, мы стараемся даже не смотреть на них. Может, мы их просто боимся?
— Мы потому и отворачиваемся, что нам их жизнь неинтересна. Зритель не хочет видеть чернуху на улице, и он не придет смотреть на нее в театр. Это главная проблема новой драмы, которую я, если честно, не воспринимаю.
Чтобы не быть голословным, возьмем, например, драматурга Ворожбит. Талантливая женщина, с хорошим слогом. Я не ханжа. Сам знаю все слова в русской речи. Меня этим сложно удивить. Но после прочтения ее пьес хочется вымыть руки. Как мне общаться с таким драматургом и с такой драматургией?! Я к таким текстам не могу относиться серьезно; они мне неприятны, отторжение идет на каком-то биологическом уровне.
— В таком случае, каких именно театров не хватает в Киеве?
— Их не хватает в принципе. Чтобы страна смогла выиграть лигу чемпионов, нужно дать детям футбольный мяч и площадку. А у нас — выжженная земля. Власть в принципе не понимает, зачем ей тратиться на театр, филармонию или галерею — все то, что не приносит дохода. В 1930-е годы Сталин поименно знал всех режиссеров и собственноручно подписывал приказы об их расстреле. Наши же политики, если даже захотят кого-то расстрелять, не будут знать, кого…
Сложнее ситуация с Жолдаком... Его постановки можно принимать или не принимать, но это — большие произведения, достойные уважения. Этого нельзя не замечать. У такого искусства есть свой зритель. Почему бы таким режиссерам не дать театр? Создать для них театры на пятьсот мест было просто необходимо. И они были бы заполнены. А еще ездили бы на фестивали и прославляли Украину. А так — все это разбазаривание «природных ресурсов», это не по-хозяйски...